Неточные совпадения
Оборванные нищие,
Послышав запах пенного,
И те пришли доказывать,
Как счастливы они:
— Нас у порога лавочник
Встречает подаянием,
А в дом войдем, так из дому
Проводят до ворот…
Чуть запоем мы песенку,
Бежит к окну хозяюшка
С краюхою, с
ножом,
А мы-то заливаемся:
«
Давать давай — весь каравай,
Не мнется и не крошится,
Тебе скорей, а нам спорей...
Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку
дать отпор. Завязалась борьба; но предводитель вошел уже в ярость и не помнил себя. Глаза его сверкали, брюхо сладострастно ныло. Он задыхался, стонал, называл градоначальника душкой, милкой и другими несвойственными этому сану именами; лизал его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросился предводитель на свою жертву, отрезал
ножом ломоть головы и немедленно проглотил.
— И лицо разбойничье! — сказал Собакевич. —
Дайте ему только
нож да выпустите его на большую дорогу — зарежет, за копейку зарежет! Он да еще вице-губернатор — это Гога и Магога! [Гога и Магога — князь Гог, предводитель разбойничьего народа Магог (библ.).]
— Французы, вероятно, думают, что мы женаты и поссорились, — сказала Марина брезгливо, фруктовым
ножом расшвыривая франки сдачи по тарелке; не взяв ни одного из них, она не кивнула головой на тихое «Мерси, мадам!» и низкий поклон гарсона. — Я не в ладу, не в ладу сама с собой, — продолжала она, взяв Клима под руку и выходя из ресторана. — Но, знаешь, перепрыгнуть вот так, сразу, из страны, где вешают, в страну, откуда вешателям
дают деньги и где пляшут…
У ней сильно задрожал от улыбки подбородок, когда он сам остроумно сравнил себя с выздоровевшим сумасшедшим, которого уже не боятся оставлять одного, не запирают окон в его комнате,
дают ему
нож и вилку за обедом, даже позволяют самому бриться, — но все еще у всех в доме памятны недавние сцены неистовства, и потому внутренне никто не поручится, что в одно прекрасное утро он не выскочит из окна или не перережет себе горла.
Он не заметил ни ее ужаса и тоски, ни ее слов, что она тоже готовилась «поговорить с ним». Он был поглощен своей мыслью. А ее жгла догадка, что он узнал все и сейчас
даст ей удар
ножа, как Райский.
Он сказал, что деньги утащил сегодня у матери из шкатулки, подделав ключ, потому что деньги от отца все его, по закону, и что она не смеет не
давать, а что вчера к нему приходил аббат Риго увещевать — вошел, стал над ним и стал хныкать, изображать ужас и поднимать руки к небу, «а я вынул
нож и сказал, что я его зарежу» (он выговаривал: загхэжу).
«Худо тут, — говорит он, — пешкьюем надо», вынимает
нож, срезывает палку и подает вам, не зная еще,
дадите ли вы ему на водку или нет.
Всякий матрос вооружен был
ножом и ананасом; за любой у нас на севере заплатили бы от пяти до семи рублей серебром, а тут он стоит два пенса; за шиллинг
давали дюжину, за испанский талер — сотню.
Ни
дать ни взять тупым
ножом бечевку пилит.
Голова совершенно высохшая, одноцветная, бронзовая — ни
дать ни взять икона старинного письма; нос узкий, как лезвие
ножа; губ почти не видать, только зубы белеют и глаза, да из-под платка выбиваются на лоб жидкие пряди желтых волос.
Разумеется, власти, с своей стороны, ему тоже не спускали и при случае
давали себя знать; но все-таки его побаивались, потому что горячка он был страшная и со второго слова предлагал резаться на
ножах.
Князь, не теряя присутствия духа, вынул из бокового кармана дорожный пистолет и выстрелил в маскированного разбойника. Княгиня вскрикнула и с ужасом закрыла лицо обеими руками. Дубровский был ранен в плечо, кровь показалась. Князь, не теряя ни минуты, вынул другой пистолет, но ему не
дали времени выстрелить, дверцы растворились, и несколько сильных рук вытащили его из кареты и вырвали у него пистолет. Над ним засверкали
ножи.
«Эрмитаж» стал
давать огромные барыши — пьянство и разгул пошли вовсю. Московские «именитые» купцы и богатеи посерее шли прямо в кабинеты, где сразу распоясывались… Зернистая икра подавалась в серебряных ведрах, аршинных стерлядей на уху приносили прямо в кабинеты, где их и закалывали… И все-таки спаржу с
ножа ели и
ножом резали артишоки. Из кабинетов особенно славился красный, в котором московские прожигатели жизни ученую свинью у клоуна Таити съели…
Одно имя суслонского писаря заставило хозяина даже подпрыгнуть на месте. Хороший мужик суслонский писарь? Да это прямой разбойник, только ему
нож в руки
дать… Живодер и христопродавец такой, каких белый свет не видывал. Харитон Артемьич раскраснелся, закашлялся и замахал своими запухшими красными руками.
После вышел рыбак старенький,
Поклонился во все стороны,
Молвил слово решенное:
— А вы дайте-ко, люди добрые,
В праву руку мне булатный
нож,
Я воскину его до неба,
Пусть падет, чья вина — найдет!
Дали старцу в рученьку острый
нож,
Взбросил он его над седою головой,
Птицею
нож полетел в небеса,
Ждут-пождут — он не падает.
— Гляжу я на тебя, Никита Яковлич, и дивуюсь… Только
дать тебе
нож в руки и сейчас на большую дорогу: как есть разбойник.
— Ты с нее одежу-то ихнюю сыми первым делом…
Нож мне это вострый. А ежели нагонят из Тайболы да будут приставать, так ты мне
дай знать на шахты или на плотину: я их живой рукой поверну.
— Действительно, — продолжал Павел докторальным тоном, — он бросился на нее с
ножом, а потом, как все дрянные люди в подобных случаях делают, испугался очень этого и
дал ей вексель; и она, по-моему, весьма благоразумно сделала, что взяла его; потому что жить долее с таким пьяницей и негодяем недоставало никакого терпения, а оставить его и самой умирать с голоду тоже было бы весьма безрассудно.
— Как кто? Этакого слабого человека целую неделю поймя поили, а потом стали дразнить. Господин Постен в глазах при нем почесть что в губы поцеловал Клеопатру Петровну… его и взорвало; он и кинулся с
ножом, а тут набрали какой-то сволочи чиновничишков, связали его и стали пужать, что в острог его посадят; за неволю
дал вексель, чтобы откупиться только… Так разве благородные господа делают?
— Истинно вам говорю: глядишь это, глядишь, какое нынче везде озорство пошло, так инда тебя
ножом по сердцу полыснет! Совсем жить невозможно стало. Главная причина: приспособиться никак невозможно. Ты думаешь:
давай буду жить так! — бац! живи вот как! Начнешь жить по-новому — бац! живи опять по-старому! Уж на что я простой человек, а и то сколько раз говорил себе: брошу Красный Холм и уеду жить в Петербург!
— Помилуйте! Хорошее?.. Сорок процентов… Помилуйте! — продолжал восклицать князь и потом, после нескольких минут размышления, снова начал, как бы рассуждая сам с собой: — Значит, теперь единственный вопрос в капитале, и, собственно говоря, у меня есть денежный источник; но что ж вы прикажете делать — родственный! За проценты не
дадут, — скажут: возьми так! А это «так» для меня
нож острый. Я по натуре купец: сам не
дам без процентов, и мне не надо. Гонор этот, понимаете, торговый.
Несколько минут Перстень любовался этою картиной, раздумывая про себя: броситься ли ему тотчас с
ножом на башкирцев и, не
дав им опомниться, перерезать всех до одного? Или сперва разогнать лошадей, а потом уже начать резать?
Борис Годунов, — этот и отца и мать продаст, да еще и детей
даст в придачу, лишь бы повыше взобраться; всадит тебе
нож в горло, да еще и поклонится.
— По крайности, теперь хоть забава бы у меня была! Володя! Володюшка! рожоный мой! Где-то ты? чай, к паневнице в деревню спихнули! Ах, пропасти на вас нет, господа вы проклятые! Наделают робят, да и забросят, как щенят в яму: никто, мол, не спросит с нас! Лучше бы мне в ту пору
ножом себя по горлу полыхнуть, нечем ему, охавернику, над собой надругаться
давать!
Не успел спящий сделать последней фиоритуры, как левая рука почтмейстерши сильно приподняла его за волосы, а правая, выбросив
нож,
дала ему нестерпимую оплеуху.
Животрепещущая
дама, вооруженная большим кухонным
ножом, засучив правый рукав своей кофты, прямо направилась к двери конторы и еще раз приложила ухо к створу. И сомнения никакого не было, что злосчастная пара наслаждается сном безмятежным: так и слышно, как один, более сильный, субъект гудет гусаком, а другой, нежнейший, выпускает придыханием протяжные «пхэ».
Целый месяц не
давали ему ни
ножей, ни вилок; а один раз силою, вчетвером, раскрыли ему рот и вынули оттуда булавку, которую он хотел проглотить.
— Дай-ка
нож! — сказал он.
— Всё не то, всё не то, — говорила она, — не маните добрый народ медом на остром
ноже, — ему комплименты лишнее. Проще всё надо:
дайте ему наесться, в бане попариться да не голому на мороз выйти. О костях да о коже его позаботитесь, а тогда он сам за ум возьмется.
— А деньги-то
дал впридачу, что ль? — закричал Ерема. — Ах ты, проклятый басурман! Что мы тебе, олухи достались? Да что с тобой калякать? Ваня! хвати его по маковке!.. Что ж ты?.. Полно, брат, не переминайся! а не то я сам… — примолвил Ерема, вынимая из-за пояса свой широкой
нож.
— При высадке на берегу дело пошло на
ножи, — сказал я и развил этот самостоятельный текст в виде прыжков, беганья и рычанья, но никого не убил. Потом я сказал: — Когда явился Варрен и его друзья, я
дал три выстрела, ранив одного негодяя… — Этот путь оказался скользким, заманчивым; чувствуя, должно быть, от вина, что я и Поп как будто описываем вокруг комнаты нарез, я хватил самое яркое из утренней эпопеи...
Самого хозяина здесь не было: он с кривым
ножом в руках стоял над грушевым прививком, в углу своего сада, и с такой пристальностью смотрел на солнце, что у него беспрестанно моргали его красные глаза и беспрестанно на них набегали слезы. Губы его шептали молитву, читанную тоже в саду. «Отче! — шептал он. — Не о всем мире молю, но о ней, которую ты
дал мне, молю тебя: спаси ее во имя твое!»
Но так как
нож при этом он упустил, то хозяйка оказалась сильнее и не только не
дала себя изнасиловать, а чуть не удушила его.
И на ихней ферме жили тревожно: не только ночью, но и днем спускали собак, и хозяин ночью клал возле себя ружье. Такое же ружье, но только одноствольное и старое, он хотел
дать Янсону, но тот повертел ружье в руках, покачал головою и почему-то отказался. Хозяин не понял причины отказа и обругал Янсона, а причина была в том, что Янсон больше верил в силу своего финского
ножа, чем этой старой ржавой штуке.
Я кругообразно и ловко, как опытный мясник, острейшим
ножом полоснул бедро, и кожа разошлась, не
дав ни одной росинки крови.
— Ежели будет — страшно, не страшно, все одно, идти надо. Нашего брата не спросят. Иди себе с Богом. Дай-ка
ножа: у тебя
нож важный. — Я
дал ему свой большой охотничий
нож. Он разрубил гуся вдоль и половину протянул мне. — Возьми-ка себе на случай. А об этом самом, страшно ли, не страшно, не думай, барин, лучше. Все от Бога. От него никуда не уйдешь.
То платье знаете, что при
дамах неприлично называть — красного сукна, широкое; пояса блестят, точно кованые; за поясом, на золотой или серебряной цепочке —
нож с богатою оправою; сапоги сафьяна красного, желтого или зеленого; а кто пощеголеватее, так и на высоких подковах; волоса красиво подбриты в кружок, усы приглаженные, опрятные, как называли тогда — «чепурные».
— Да все к тому же-с, что пырнул же ведь ножом-с, — захихикал Павел Павлович, — ведь уж видно, что не тип-с, а сопля-человек, когда уж самое приличие от страху забыл и к
дамам на шею кидается в присутствии губернатора-с, — а ведь пырнул же-с, достиг своего! Вот я только про это-с.
Вот хорошо. Подождали мы маленько, смотрим, идут к нам гиляки гурьбой. Оркун впереди, и в руках у них копья. «Вот видите, — ребята говорят, — гиляки биться идут!» Ну, мол, что будет… Готовь, ребята,
ножи. Смотрите: живьем никому не сдаваться, и живого им в руки никого не
давать. Кого убьют, делать нечего — значит, судьба! А в ком дух остался, за того стоять. Либо всем уйти, либо всем живым не быть. Стой, говорю, ребята, крепче!
— А дальше… да что уж тут… сами подумайте: ведь их всего-то пять человек, а нас двенадцать. Да еще думали они нас сонных накрыть, все равно как тетеревей, а вместо того мы им и оглянуться-то и собраться в кучу не
дали…
Ножи у нас длинные…
Смотрю, сколько сил было видеть, снимает он пояс, засучивает руку, которой ударил меня,
нож вынимает, мне
дает: «На, режь ее прочь, натешься над ней, во сколько обиды моей к тебе было, а я, гордый, зато до земи тебе поклонюсь».
А пусть-те
дадут этот нож-от в руки, да враг твой сам пред тобою широкую грудь распахнет, небось и отступишься!
Пили очень много — мужчины «простую», «слезу», «государственную»,
дамы — рябиновку; пили за закуской, за пирогом, зайцем и телятиной. С самого начала ужина закурили, а после пирога стало шумно и дымно, и в воздухе замелькали руки с
ножами и вилками.
Но вьюги зимней не страшась,
Однажды в ранний утра час
Боярин Орша
дал приказ
Собраться челяди своей,
Точить
ножи, седлать коней;
И разнеслась везде молва,
Что беспокойная Литва
С толпою дерзких воевод
На землю русскую идет.
От войска русские гонцы
Во все помчалися концы,
Зовут бояр и их людей
На славный пир — на пир мечей!
Очень жаль, что не могу припомнить, по какому обстоятельству случилось бригадному генералу
давать большой обед; заготовление к нему было сделано огромное: стук поваренных
ножей на генеральской кухне был слышен еще близ городской заставы.
Грозный призрак указывает ему на полумертвого от страха Алексея, кричит: «
Давай его сюда: жилы вытяну, ремней из спины накрою́, в своей крови он у меня захлебнется!..» Толпа кидается на беззащитного,
нож блеснул…
Как же в данном случае следует поступать? Ведь я не решил вопроса, — я просто убежал от него. Лично я мог это сделать, но что было бы, если бы так поступали все? Один старый врач, заведующий хирургическим отделением N-ской больницы, рассказывал мне о тех терзаниях, которые ему приходится переживать, когда он
дает оперировать молодому врачу: «Нельзя не
дать, — нужно же и им учиться, но как могу я смотреть спокойно, когда он, того и гляди, заедет
ножом черт знает куда?!»